Главная Человек Сельская усадьба в русской поэзии XVIII – начала XIX века(95). Жизнь званская Евгению жизнь званская анализ

Сельская усадьба в русской поэзии XVIII – начала XIX века(95). Жизнь званская Евгению жизнь званская анализ

Г.Р. Державин

Евгению.
Жизнь Званская

Блажен, кто менее зависит от людей,
Свободен от долгов и от хлопот приказных,
Не ищет при дворе ни злата, ни честей
И чужд сует разнообразных!

Зачем же в Петрополь на вольну ехать страсть,
С пространства в тесноту, с свободы за затворы,
Под бремя роскоши, богатств, сирен под власть
И пред вельможей пышны взоры?

Возможно ли сравнять что с вольностью златой,
С уединением и тишиной на Званке?
Довольство, здравие, согласие с женой,
Покой мне нужен – дней в останке.

Восстав от сна, взвожу на небо скромный взор;
Мой утренюет дух правителю вселенной;
Благодарю, что вновь чудес, красот позор
Открыл мне в жизни толь блаженной.

Пройдя минувшую и не нашедши в ней,
Чтоб черная змия мне сердце угрызала,
О! коль доволен я, оставил что людей
И честолюбия избег от жала!

Дыша невинностью, пью воздух, влагу рос,
Зрю на багрянец зарь, на солнце восходяще,
Ищу красивых мест между лилей и роз,
Средь сада храм жезлом чертяще.

Иль, накормя моих пшеницей голубей,
Смотрю над чашей вод, как вьют под небом круги;
На разноперых птиц, поющих средь сетей,
На кроющих, как снегом, луги.

Пастушьего вблизи внимаю рога зов,
Вдали тетеревей глухое токованье,
Барашков в воздухе, в кустах свист соловьев,
Рев крав, гром жолн и коней ржанье.

На кровле ж зазвенит как ласточка, и пар
Повеет с дома мне манжурской иль левантской,
Иду за круглый стол: и тут-то раздобар
О снах, молве градской, крестьянской;

О славных подвигах великих тех мужей,
Чьи в рамах по стенам златых блистают лицы.
Для вспоминанья их деяний, славных дней,
И для прикрас моей светлицы,

В которой поутру иль ввечеру порой
Дивлюся в «Вестнике», в газетах иль журналах
Россиян храбрости, как всяк из них герой,
Где есть Суворов в генералах!

В которой к госпоже, для похвалы гостей,
Приносят разные полотна, сукна, ткани,
Узорны образцы салфеток, скатертей,
Ковров, и кружев, и вязани.

Где с скотен, пчельников и с птичников, прудов
То в масле, то в сотах зрю злато под ветвями,
То пурпур в ягодах, то бархат-пух грибов,
Сребро, трепещуще лещами.

В которой, обозрев больных в больнице, врач
Приходит доносить о их вреде, здоровье,
Прося на пищу им: тем с поливкой калач,
А тем лекарствица, в подспорье.

Где также иногда по палкам, по костям
Усатый староста иль скопидом брюхатый
Дают отчет казне, и хлебу, и вещам,
С улыбкой часто плутоватой.

И где, случается, художники млады
Работы кажут их на древе, на холстине
И получают в дар подачи за труды,
А в час и денег по полтине.

И где до ужина, чтобы прогнать как сон,
В задоре иногда, в игры зело горячи,
Играем в карты мы, в ерошки, в фараон,
По грошу в долг и без отдачи.

Оттуда прихожу в святилище я муз
И с Флакком, Пиндаром, богов восседши в пире,
К царям, к друзьям моим, иль к небу возношусь,
Иль славлю сельску жизнь на лире;

Иль в зеркало времен, качая головой,
На страсти, на дела зрю древних, новых веков,
Не видя ничего, кроме любви одной
К себе и драки человеков.

«Все суета сует! – я, воздыхая, мню;
Но, бросив взор на блеск светила полудневна: –
О, коль прекрасен мир! Что ж дух мой бременю?
Творцом содержится вселенна.

Да будет на земли и в небесах Его
Единого во всем вседействующа воля!
Он видит глубину всю сердца моего,
И стороится моя Им доля».

Дворовых, между тем, крестьянских рой детей
Сбирается ко мне не для какой науки,
А взять по нескольку баранок, кренделей,
Чтобы во мне не зрели буки.

Письмоводитель мой тут должен на моих
Бумагах мараных, пастух как на овечках,
Репейник вычищать, – хоть мыслей нет больших,
Блестят и жучки в епанечках.

Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут;
Идет за трапезу гостей хозяйка с хором.
Я озреваю стол – и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором.

Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером
Там щука пестрая – прекрасны!

Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус;
Но не обилием иль чуждых стран приправой,
А что опрятно все и представляет Русь:
Припас домашний, свежий, здравый.

Когда же мы донских и крымских кубки вин,
И липца, воронка и чернопенна пива
Запустим несколько в румяный лоб хмелин, –
Беседа за сластьми шутлива.

Но молча вдруг встаем: бьет, искрами горя,
Древ русских сладкий сок до подвенечных бревен:
За здравье с громом пьем любезного царя,
Цариц, царевичей, царевен.

Тут кофе два глотка; схрапну минут пяток;
Там в шахматы, в шары иль из лука стрелами,
Пернатый к потолку лаптой мечу леток
И тешусь разными играми.

Иль из кристальных вод, купален, между древ,
От солнца, от людей под скромным осененьем,
Там внемлю юношей, а здесь плесканье дев,
С душевным неким восхищеньем.

Иль в стекла оптики картинные места
Смотрю моих усадьб; на свитках грады, царства,
Моря леса, – лежит вся мира красота
В глазах, искусств через коварства.

Иль в мрачном фонаре любуюсь, звезды зря
Бегущи в тишине по синю волн стремленью:
Так солнцы в воздухе, я мню, текут, горя
Премудрости ко прославленью.

Иль смотрим, как вода с плотины с ревом льет
И, движа машину, древа на доски делит;
Как сквозь чугунных пар столпов на воздух бьет,
Клокоча огнь, толчет и мелет.

Иль любопытны, как бумажны руны волн
В лотки сквозь игл, колес, подобно снегу, льются
В пушистых локонах, и тьмы вдруг веретен
Марииной рукой прядутся.

Иль как на лен, на шелк цвет, пестрота и лоск,
Все прелести, красы берутся с поль царицы;
Сталь жесткая, глядим, как мягкий, алый воск,
Куется в бердыши милицы.

И сельски ратники как, царства став щитом,
Бегут с стремленьем в строй во рыцарском убранстве,
«За веру, за царя мы, – говорят, – помрем,
Чем у французов быть в подданстве».

Иль в лодке вдоль реки по брегу пеш, верхом
Качусь на дрожках я соседей с вереницей;
То рыбу удами, то дичь громим свинцом,
То зайцев ловим псов станицей.

Иль стоя внемлем шум зеленых, черных волн,
Как дерн бугрит соха, злак трав падет косами,
Серпами злато нив, – и, ароматов полн,
Порхает ветр меж нимф рядами.

Иль смотрим, как бежит под черной тучей тень
По копнам, по снопам, коврам желто-зеленым
И сходит солнышко на нижнюю ступень
К холмам и рощам сине-темным.

Иль, утомясь, идем скирдов, дубов под сень:
На бреге Волхова разводим огнь дымистый;
Глядим, как на воду ложится красный день,
И пьем под небом чай душистый.

Забавно! в тьме челнов с сетьми как рыбаки,
Ленивым строем плыв, страшат тварь влаги стуком;
Как парусы суда и лямкой бурлаки
Влекут одним под песню духом.

Прекрасно! тихие отлогие брега
И редки холмики, селений мелких полны,
Как, полосаты их клоня поля, луга,
Стоят над током струй безмолвны.

Приятно! как вдали сверкает луч с косы
И эхо за лесом под мглой гамит народа,
Жнецов поющих, жниц полк идет с полосы,
Когда мы едем из похода.

Стекл заревом горит мой храмовидный дом,
На гору желтый всход меж роз осиявая,
Где встречу водомет шумит лучей дождем,
Звучит музыка духовая.

Из жерл чугунных гром по праздникам ревет;
Под звездной молнией, под светлыми древами
Толпа крестьян, их жен вино и пиво пьет,
Поет и пляшет под гудками.

Но скучит как сия забава сельска нам,
Внутрь дома тешимся столиц увеселеньем;
Велим талантами родных своих детям
Блистать: музыкой, пляской, пеньем.

Амурчиков, харит плетень иль хоровод,
Заняв у Талии игру и Терпсихоры,
Цветочные венки пастух пастушке вьет, –
А мы на них и пялим взоры.

Там с арфы звучныя порывный в души гром,
Здесь тихогрома с струн смягченны, плавны тоны
Бегут, – и в естестве согласия во всем
Дают нам чувствовать законы.

Но нет как праздника, и в будни я один,
На возвышении сидя столпов перильных,
При гуслях под вечер, челом моих седин
Склонясь, ношусь в мечтах умильных, –

Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
Мимолетящи суть все времени мечтаньи:
Проходят годы, дни, рев морь и бурей шум
И всех зефиров повеваньи.

Ах! где ж, ищу я вдруг, минувший красный день?
Победы слава где, лучи Екатерины?
Где Павловы дела? – Сокрылось солнце, – тень!..
Кто весть и впредь полет орлиный?

Вид лета красного нам Александров век:
Он сердцем нежных лир удобен двигать струны;
Блаженствовал под ним в спокойстве человек,
Но мещет днесь и он перуны.

Умолкнут ли они? – Сие лишь знает тот,
Который к одному концу все правит сферы;
Он перстом их своим, как строй какой ведет,
Ко благу общему склоняя меры.

Он корни помыслов, Он зрит полет всех мечт
И поглумляется безумству человеков:
Тех освещает мрак, тех помрачает свет
И днешних и грядущих веков.

Грудь россов утвердил, как стену, он в отпор
Темиру новому под Пультуском, Прейсш-Лау;
Младых вождей расцвел победами там взор
И скрыл орла седого славу.

Так самых светлых звезд блеск меркнет от нощей.
Что жизнь ничтожная? Моя скудельна лира!
Увы! и даже прах спахнет моих костей
Сатурн крылами с тленна мира.

Разрушится сей дом, засохнет бор и сад,
Не воспомянется нигде и имя Званки;
Но сов, сычей из дупл огнезеленый взгляд
И разве дым сверкнет с землянки.

Иль нет, Евгений! ты, быв некогда моих
Свидетель песен здесь, взойдешь на холм тот страшный,
Который тощих недр и сводов внутрь своих
Вождя, волхва гроб кроет мрачный,

От коего, как гром катается над ним,
С булатных ржавых врат и сбруи медной гулы
Так слышны под землей, как грохотом глухим,
В лесах трясясь, звучат стрел тулы.

Так, разве ты, отец! святым твоим жезлом
Ударив об доски, заросши мхом, железны,
И свитых вкруг моей могилы змей гнездом
Прогонишь – бледну зависть – в бездны;

Не зря ни колесо веселых, мрачных дней,
На возвышение, на пониженье счастья,
Единой правдою меня в умах людей
Чрез Клии воскресишь согласья.

Так, в мраке вечности она своей трубой
Удобна лишь явить то место, где отзывы
От лиры моея шумящею рекой
Неслись чрез холмы, долы, нивы.

Ты слышал их, – и ты, будя твоим пером
Потомков ото сна, близ севера столицы,
Шепнешь вслух страннику, вдали как тихий гром:
«Здесь Бога жил певец, – Фелицы».

Текст : Державин. Песни. С. 360-372.

Поэма начата в мае 1807 г. под названием «Жизнь моя на Званке». Завершена в июле 1807 и опубликована в «Вестнике Европы», 1807,№16.
Усадьба : Я.К. Грот в «Жизни Державина» сообщает об усадьбе следующее: «Она куплена была на деньги, полученные Дарьей Алексеевной (второй женой Державина. – Е.З.) в приданое, у ея матери (за10,000 р. асе). Это сельцо (ныне село) с плохою землей, отчасти покрытою каменьями, лежит на левом берегу Волхова, водою в 55-ти верстах от Новгорода, сухим путем более 70-ти. В тогдашних актах Званка показана принадлежащею Грузинскому погосту, и приобретя ее, Державин сделался соседом Аракчеева, с которым, однакож, отношения у него всегда были довольно холодныя. (...) О новой собственности Державина в первый раз упоминается в письме его к Капнисту от 9-го августа1797 года: «Мы едем сегодня на Званку, которую купили». Вскоре после того решено было построить там усадьбу, и для этого из белорусского имения перевели туда часть крестьян. Тогда же Державин стал помышлять о заведении на Званке разных фабричных производств и готовить к тому людей...» (т. 1. С. 752).
С 1803 г., когда Державин вышел в отставку, и до смерти в 1816 г.поэт проводил в этом имении лето. «Это стихотворение, – пишет Я.К. Грот, – до мельчайших подробностей представляет верный и точный очерк жизни Державина в деревне. Многие черты его подтверждают как сохраняющимися там до сих пор в среде сельских жителей преданиями, так и записками, которые вела на Званке молодая племянница его, Праск. Ник. Львова» (1, 980).
Двухэтажный господский дом на высоком берегу Волхова был построен предположительно по проекту Н.А. Львова. На балконе его находилось несколько пушек, из которых палили по торжественным случаям, и телескоп. От дома каменная лестница спускалась вниз к пристани, где стояла лодка «Гавриил» и ботик «Тайка» по имени любимой собачки Державина. Под надзором Дарьи Алексеевны в имении было заведено большое хозяйство, в том числе ковровая и суконная фабрики.» Для снабжения сельца водою и особенно для действия фабрик устроена была под горой, близ реки, паровая подъемная машина, которая поддерживала и фонтан, находившийся перед домом на горе» (1, 983).
Державины не имели детей, но постоянно давали приют и оказывали покровительство родственницам и знакомым, которых поэт называл своими «богоданными детьми». «Из родных и близких – пишет Я.К. Грот, – жили с Державиными на Званке девицы: три племянницы Львовы, из которых однакож только младшая. Прасковья Николаевна, оставалась при них после 1812 года. Кроме того, гостила на Званке Александра Павловна Кожевникова. Из Петербурга приезжали часто братья Львовы, Дьяковы и Капнисты. Семен Вас. Капнист, в городе исполнявший отчасти роль секретаря при поэте, в деревне был душею праздников, на которые он иногда привозил с собою фейерверки. (...) Особенно оживлялась Званка в июле месяце, по случаю рождения и именин Гаврилы Романовича» (1, 983-4). Умер Державин также на Званке и похоронен в Хутынском монастыре.
Адресат : поэма посвящена будущему митрополиту Киевскому Евгению (Е.А. Болховитикову, 1767-1837), который в 1804 г. был возведен в сан епископа Старорусского, викария Новгородской епархии и переселился из Петербурга в Хутынский монастырь на берегу Волхова недалеко от Званки. 2 июля 1804 г. он писал своему другу: «Я живу попеременно то в Новгороде, то в Хутыне. Но охотнее в последнем, где роскошная природа живит меня свежими своими красотами» и описывает свое сельское уединение в стихах:

Мой сад не аглинской, но фруктов в оном боле;
Они сочней Петропольских, растущих по неволе;
Театр мой – целый сад, музыка – птичек хоры,
Мой пышный двор – друзей любезных разговоры;
Мой Ермитаж – в саду, в сгустившихся кустах;
Моя кунсткамера – в снопах и в закромах;
Вся Академия – природа предо мной:
В ней лучше учится и сердце и ум мой.

(Извлечение из писем к Г.Н. Городчанинову // Сборник статей, читанных в отделении русского языка и словесности Императорской Академии наук. СПб.,1868. Том 5. Вып. 1. С. 48).
Знакомство преосвященного Евгения с поэтом состоялось в августе1805 г., поводом к чему послужила работа иерарха над составлением «Словаря русских писателей», для которого потребовались материалы биографии Державина. 22 августа он писал графу Хвостову: «...я ездил к Гавриле Романовичу в другой раз и, застав дома, препроводил с отменным удовольствием время, целые сутки. Начитался, наговорился и получил еще надежду впредь пользоваться знакомством нашего Горация; слышал собственными ушами тысячи эх, около его живущих, и теперь только понял, что такое в его сочинениях значит грохочет эхо... Почтенный пиит на сих днях обещался и меня посетить в Хутыне...»
Далее приводим собственные объяснения Державина к этой поэме(по изданию: Державин. Песни. С. 457-459).

Зачем же в Петрополъ на верну ехать страсть... Петрополь, или Петербург. Или Петроград, от коего Званка находится в 130 верстах.
...с уединением и тишиной на Звонке... – Званка, сельцо или деревня автора, лежащая на реке Волхове.
...барашков в воздухе, в кустах свист соловьев... – Т.е. бекасы, кои кричат, как барашки, и обыкновенные барашки гуляют между кустов.
...рев крав, гром жолн... – Или отголоски их, когда они долбят деревья и производят звук.
...Повеет с дома мне манчжурской иль левантской... – Маньчжурский, т.е. запах чайный; левантский – кофейный, т.е. что первый родится в Китае и доставляется чрез торг левантский.
...ковров и кружев, и вязани. – На Званке были небольшие коверные и суконные фабрики.
В которой обозрев больных... – Была там небольшая для крестьян больница.
...в ерошки, в фараон... – Ерошки, карточная шутовская игра, в которую картами в глаза «фыркают», приговаривая: «тумана б тебе в глаза, – чего хочешь, того просишь», – и в сие время должно назвать какую-нибудь, с которой бы стороны колоды, карту; а кто скоро не отгадает, у того за простую карту волосы ерошат, за другую тумака дают и проч. Фараон – шуточное название карточной игры, происходящее от слова «фаро».
Иль в зеркало времен... – Зеркало времен здесь называется история.
...сбираются ко мне не для какой науки... – У автора приучены были маленькие ребятишки, чтобы они приходили каждое утро для получения баранок.
...блестят и жучки в епанечках. – Т.е. посредственные мысли, хорошо сказанные, чистым слогом, делают красоту сочинения.
...и липца, воронка и чернопенна пива... – Липец, мед, наподобие вина приготовленный, желтого цвета, а воронок – тоже мед, но черный, с воском варенный, напитки, которые бывают очень пьяны, особливо последний, так что у человека при всей памяти и рассудке отнимутся руки и ноги; пиво черное, кабацкое тоже весьма крепкое.
...древ русских сладкий сок до подвенечных бревен... – Березовый сок, яблочный и проч. делают наподобие шампанского вина, которое вырывает пробки из бутылок. Подвенечное бревно есть самое верхнее в доме под застрехой.
...за здравье с громом пьем... – Т.е. с пушечной пальбой.
...там в шахматы, в шары... – Шахматы, игра известная; в шары – в кегли или в бильярд; пернатый к потолку леток, или игра в волан.
Иль в стекла оптики картинные места... – Оптическая устроенная машина; подкладываются эстампы, изображающие виды разных городов, пристаней и тому подобные, которые, представляясь в большом виде, немалое делают удовольствие зрителям.
Иль в мрачном фонаре любуюсь... – В камеру-обскуру, в которую супротивные натуральные предметы представляются в малом виде весьма живо, и по реке, особливо когда небольшой ветер, струйки, освещаемые солнцем, бегут наподобие звезд по синей воде.
...И, движа машину, древа на доски делит... – Пильная водяная мельница.
...Как сквозь чугунных пар столпов... – Огненная паровая машина.
...Марииной рукой прядутся. – Государыня императрица Мария Федоровна выписала из Англии прядильную машину, на которой один человек более нежели на сто веретенах может прясть.
...Все прелести, красы берутся с поль царицы... – Т.е. красильня, где красят шелк, шерсть, лен и бумагу травными красками, сбирая оные с царицы полей, т.е. Флоры.
...куется в бердыши милицы. – В сие время по повелению императора Александра была набираема милиция для защищения границ империи от французов, для которой ковали бердыши и всякое белое оружие.
«...чем у французов быть в подданстве». – Простой народ русский в сие время никак не терпел французов и никоим образом не хотел от них быть побежденным.
...ленивым строем плыв, страшат тварь влаги стуком... – Рыбная ловля, называемая колотом, в которой несколько десятков лодочек, собравшись вместе, в каждой с двумя человеками, опустя в воду сетки, тихохонько или лениво ездят и стучат палками в лодки, производя страшный звук, отчего рыба мечется, как бешеная, в реке и попадает в сетки.
...как парусы суда и лямкой бурлаки... – На лямках, когда бечевой тянут суда, то для дружного шагу поют иногда бурлаки песни.
...и редки холмики, селений мелких полны... – По обеим сторонам Волхова находятся небольшие холмики, населенные маленькими деревеньками, которых тень, особливо при закате и восходе солнца, видна в струях водных, тихо текущих, а также луга и нивы.
Стекл заревом горит мой храмовидный дом... – Когда солнце ударяет в стекла, особливо при вечере, то оные, подобно зареву, блистают; дом автора был с куполом и с колоннами, немного похожий на храмик.
...где встречу водомет шумит лучей дождем... – Посередине горы, по которой был выход к дому, усыпанный желтым песком и осажденный шиповными кустами.
Из жерл чугунных гром... – Из чугунных пушек во время фейерверков и иллюминаций.
...блистать: музыкой, пляской, пеньем. – У автора было несколько родных девиц и молодых людей с талантами, умеющих играть на разных инструментах.
...у Талии игру и Терпсихоры... – Они представляли иногда комедию; Талия – муза комедии, а Терпсихора – муза песен.
...здесь тихогрома... – Тихогром, или фортепиано.
Сокрылось солнце – тень! – Сокрылись славные победы и печальные происшествия, и кто знает, что вперед случится с россиянами, кои под орлами разумеются.
...но мещет днесь и он перуны. – Император Александр был кроткого духа и с мирными расположениями, но заведен был окружающими его в весьма неприятные военные дела.
...Темиру новому под Пультуском, Прейсш-лау... – Темиру, т.е. новому завоевателю или Наполеону; под Пултуском и Прейсиш-Эйлау был он отражен славным образом.
...и скрыл орла седого славу. – г. Каменский, заслуженный генерал и старик, потерял свою славу от болезни своей или неведомо от упадка духа, так что отдана была команда подчиненному ему генералу Бенигсену, который в означенных сражениях предводительствовал.
Иль нет, Евгений! – Евгений, архиерей викарный новгородский, приятель автора, который посещал его на Званке и любил слушать эхо от выстрелов пушечных, которые по лесам Волхова удивительно отдаются.
...вождя, волхва гроб кроет мрачный... – Подле дома автора находится холмик или курган, который обыкновенно бывает над гробницами. Волхв или вождь предполагается, что под оным погребен, ибо по истории новгородской известно, что волхв или колдун, чародей был такой, который превращался в крокодила и другие разные чудовища и поедал по озеру Ильменю и по речке Волхову, из него текущей, плавающих на ней людей, отчего последняя и прозвалась Волховом.

Дружеское послание «Евгению. Жизнь Званская» является одним из шедевров лирики Державина. Оно написано в 1807 году в имении Званка. К этому времени поэт, сменив несколько государственных должностей уже при императорах Павле I и Александре I, вышел в отставку. Живя зимой в Петербурге, в собственном доме на Фонтанке, а летом — в имении Званка, Державин все свои силы отдавал литературе. Имение поэта располагалось недалеко от столицы, на берегу реки Волхов, и для литературной жизни начала XIX века было чем-то вроде Ясной Поляны Л. Н. Толстого.

Стихотворение «Евгению. Жизнь Званская» обращено к Евгению Болховитинову, епископу и историку, жившему в монастыре недалеко от имения Державина, где он часто бывал.

Считается, что «Евгению. Жизнь Званская» послужило ответом на романтическую элегию Жуковского «Вечер». Стихотворение Державина написано тем же размером, той же строфой, что и «Вечер» Жуковского. Однако это лишь внешний признак связи двух текстов.

Романтическая элегия обладает определенными жанровыми особенностями. Так, «Вечер» представляет собой лирический монолог героя-поэта, его печальные раздумья об утраченном счастье, об ушедшей в прошлое «весенней» поре человеческой жизни («О дней моих весна, как быстро скрылась ты //С твоим блаженством и страданием!»), о потере близких и друзей, о разладе с окружающим миром («Я где же вы, друзья?.. Иль всяк своей тропою, // Лишенный спутников, влача сомнений груз, // Разочарованный душою, // Тащиться осужден до бездны гробовой?»), о смерти, которая прервет не успевшую расцвести молодость, и о том, что кто-то, пережив такую же элегическую грусть, посетит, быть может, могилу юноши... Картины природы в стихотворении меланхоличны и печально-грустны, их краски призрачны. Державин создал полемическое по сути стихотворение, противостоящее не столько романтической стилистике элегии, сколько новому типу духовности, заявленному в романтизме.

Сюжет стихотворения Державина, разворачиваясь, отталкивается от поэтической ситуации, представленной Жуковским в элегии «Вечер». Так, герой элегии, «разочарованный душою», размышляет о судьбе, назначенной ему «роком». Вероятно, герой Жуковского, «лишенный спутников, влача сомнений груз», ощущает внутреннее отторжение от земного бытия как творения Божия, духовную непричастность к «часам сей жизни скоротечной». Державин «подхватывает» тематику этих строк. И если герой элегии «восторженным» песням, являющимся «плодом невинности сердечной», противопоставляет свое душевное разочарование, своих «сомнений груз», то герой Державина, умудренный жизненным опытом старик, говорит не о «восторженности» будто бы невинного сердца, а о душевной кротости («Восстав от сна, взвожу на небо скромный взор: // Мой утренюет дух правителю вселенной») и внутреннем согласии, душевном мире, которые являются результатом духовного освобождения от «сует разнообразных». И то, что у Жуковского представлено как наивная пастушеская пастораль, у Державина — гармония человека с собой и окружающим миром, полагающаяся на утверждении правды, нравственных законов, установленных Богом. (Пастораль — произведение, характеризующееся идиллическим изображением пастухов и пастушек на лоне природы.)

Державин смело и размашисто рисует расцвеченные красками и освещенные ярким солнцем картины «сей жизни скоротечной».

Герой Державина рисует на дорожке сада церковку, потому что присутствующая в Божьем мире красота свидетельствует о Боге, зиждется на установленных им законах.

Воркование голубей, гомон разноперых птиц, глухое токование тетерева, крик бекасов, свист соловьев, рев крав, стук дятлов — во всех этих голосах державинскому герою слышится Россия.

Противопоставлением элегическому герою, осужденному «тащиться до бездны гробовой», герою, думающему о своей ранней кончине (мир для него пуст), в стихотворении Державина дано описание героя за трапезой. Стол, украшенный «цветником» из разных блюд, — Божий мир в миниатюре. Трапезничая, герой будто бы причащается, становится причастным к этому миру. Благословенная Богом трапеза воплощает жизнелюбие героя, принятие им Божественных законов, положенных в основание человеческой жизни.

Герой Державина представлен как русский помещик, радивый хозяин, не оставляющий без заботливого внимания и попечения своих людей. Для развития и обустройства хозяйства привлечены современные для того времени достижения технической мысли: «огненная паровая машина», «прядильная машина», красильня. Может быть, впервые в словесном искусстве отражаются культура и быт помещичьей усадьбы, изображение которой в русской литературе XIX века будет традиционно связываться с духовной культурой лучших представителей русского дворянства.

В «Жизни Званской» опоэтизированы такие обыкновенные для сельской помещичьей жизни занятия, как сенокос и охота, рыбная ловля и чаепитие на лоне природы, домашние концерты. Все это также будет подхвачено русской литературой XIX века: появятся удивительные сцены охоты в романе Л. Толстого «Война и мир», великолепное описание сенокоса в его же романе «Анна Каренина», в конце концов, — и «Записки охотника» И. Тургенева, и его «Дворянское гнездо», где так тонко и поэтично изображена дворянская культура помещичьей усадьбы XIX века.

В стихотворении Державина и элегии Жуковского есть еще одна общая поэтическая ситуация. Для героя Жуковского весенняя пора жизни «с блаженством и страданьем» скрылась быстро и безвозвратно, осталась лишь мечта:

Ах! скоро, может быть, с Минваною унылой

Придет сюда Альпин в час вечера мечтать

Над тихой юноши могилой!

Герой Державина, седеющий старик, в своих мыслях обращается к прошлому, причем прошлое его носит не субъективный характер — оно неразрывно связано с историческим бытием, с судьбой России.

Сидя в своем кабинете, державинский герой пишет стихи, читает древнюю поэзию, а также труды по истории. «Все суета сует!» — восклицает старец. Однако герой, не нашедший смысла, так сказать, во внешнем, историческом бытии, обладает внутренней, духовной точкой опоры. Дух его остается безмятежным, потому что «Творцом содержится вселенна». А раз есть Бог, значит, есть и высшая правда. Герой и живет по правде, с чистым сердцем. Неслучайно в следующей строфе он изображен в окружении крестьянских ребятишек:

Дворовых, между тем, крестьянских рой детей

Сбираются ко мне, не для какой науки,

А взять по нескольку баранок, кренделей,

Чтобы во мне не зрели буки.

Итак, герой Державина обращается к своему прошлому. Звучат имена трех русских самодержцев, во время царствования которых он служил, находясь на государственных постах. Так, личная жизнь оказывается неразрывно связанной с жизнью общей, исторической. «Проходят годы, дни, рев морь и бурей шум, // И всех зефиров повеванья». Вся эта страшная, ревущая круговерть навсегда уносит с собой и «Павловы дела», и «Славу побед Екатерины». Впрочем, слава истинных вершителей побед, великих полководцев, русских страстотерпцев, смиренно исполняющих свой долг служения Родине, по мнению Державина, не меркнет. Не случайно в храмовидном доме его героя по стенам «в златых рамах» «блистают лицы» «великих тех мужей».

«Александров век» также осенен концом... Историческая жизнь в основе своей конечна, как и человека «жизнь ничтожная». Однако так же, как подвижнический ратный труд полководцев увековечивает славу побед, поэтическое творчество, по мнению поэта, способно «пересоздать» суетную жизнь. Творение человека, вмещающего в себе сознание Божей правды, одухотворяет, очеловечивает суетное, бездушное время. Не случайно после смерти героя останутся «отзывы от лиры» его, «воспевшей Бога и Фелицу». Заметьте: не Екатерину, а Фелицу, т. е. идеал человека, наделенного властью управлять историей, определять ее ход.

Стихотворение Державина «Евгению. Жизнь Званская» стало шагом на пути к реализму. Но важность его заключается не столько в утверждении поэзии повседневной жизни человека, сколько в утверждении нового типа духовности, на котором будет зиждеться великая русская литература.

Источник (в сокращении): Сергушева С.В. Русская литература XVIII века. - СПб.: "Литера", 2006

За несколько лет до полной своей отставки, в 1797 году, Державин приобрел имение «Званка», красиво расположенное на берегу Волхова в ста сорока верстах к юго-востоку от Петербурга. Имение было небольшим, сильно запущенным, и Дарья Алексеевна немало похлопотала, чтоб привести его в порядок. Державин стал проводить в «Званке» каждое лето, наслаждаясь отдыхом и покоем.

Блажен, кто менее зависит от людей,

Свободен от долгов и от хлопот приказных,

Не ищет при дворе ни злата, ни честей,

И чужд сует разнообразных!..

Возможно ли сравнять что с вольностью златой,

С уединением и тишиной на Званке?

Довольство, здравие, согласие с женой,

Покой мне нужен - дней в останке.

Так писал поэт в стихотворении «Евгению. Жизнь Званская», размашистой кистью рисуя картину своих деревенских досугов. Стихи эти, сочиненные в 1807 году, посвящались новому знакомцу Державина - ученому монаху и литератору Евгению, в ту пору старорусскому и новгородскому епископу, позднее митрополиту. До пострижения он носил фамилию Болховитинов, но в истории русской литературы более известен по своему монашескому имени. Евгений работал над «Словарем российских духовных и светских писателей», - сборником биографий русских литературных деятелей, второй книгой такого рода после «Опыта исторического словаря о российских писателях», изданного Н. И. Новиковым в 1772 году.

Не имея материалов для статьи о Державине, Евгений обратился к нему с просьбой сообщить о себе необходимые сведения, и поэт составил для него автобиографию. Она была напечатана в журнале «Друг просвещения» в 1806 году и вошла затем в «Словарь» Евгения. Державин навещал Евгения, жившего близ Новгорода в Хутынском монастыре, тот, в свою очередь, приезжал в Званку, и при этих встречах время бежало незаметно в литературных беседах. Державин знакомил Евгения со своими пьесами - он увлекся драматургией, читал ему теоретический труд «Рассуждение о лирической поэзии» и внимательно выслушивал дельные советы Евгения. В их числе был и совет Державину составить примечания к своим сочинениям.

В таких авторских примечаниях была большая нужда. Стихи Державина отличались необычайной злободневностью, их наполняли сотни намеков, понятных наблюдательным современникам, но для более поздних поколений рисковавших превратиться в загадки. Державин любил также замысловатые аллегории, иносказания, и их требовалось разъяснить, чтобы сделать до конца ясным смысл многих стихотворений.

Он хорошо сознавал эту особенность своего творчества и в одном из писем объяснил ее так: «Будучи поэт по вдохновению, я должен был говорить правду; политик или царедворец по служению моему при дворе, я принужден был закрывать истину иносказанием и намеками, из чего само по себе вышло, что в некоторых моих произведениях и поныне многие, что читают, того не понимают совершенно…»

Летом 1809 года Державин продиктовал объяснения к своим стихам. Они записаны в нескольких тетрадях толстой синей бумаги рукой его племянницы Елизаветы, дочери Н. А. Львова, и действительно проливают свет на многие неясные места в произведениях Державина. Например, ода «Ко второму соседу» начинается строфой:

Не кость резная Колмогор,

Не мрамор Тивды и Рифея,

Не невски зеркала, фарфор,

Не шелк Баки, ни глазумея

Благоуханные пары

Вельможей делают известность…

Этот перечень собственных имен, неожиданно звучащих для слуха, оказывается географически точным перечнем славящихся различными изделиями местностей России. Колмогоры, или Холмогоры, - «город в Архангельской губернии, который по костяным работам славится», объясняет Державин, Тивда, или Тифда, - река в Олонецкой губернии, близ которой были разработки мрамора, Рифей - Урал, «невски зеркала» изготовлялись на стеклянном заводе в Петербурге, из Баку доставлялись шелковые ткани, наконец «глазумей - лучший сорт цветочного чая».

В стихотворении «Лебедь», например, Державин имел в виду конкретные земные вещи, а не космические образы, когда сказал:

Не заключит меня гробница,

Средь звезд не превращусь я в прах.

Звезды подразумеваются не небесные, а земные, нагрудные знаки орденов: «Средь звезд или орденов совсем не сгнию, как другие», - поясняет Державин.

Иногда, перечисляя мифологических героев, Державин под ними разумел русских вельмож, которых не мог называть открыто. В оде «На умеренность» он писал:

Пускай Язон с Колхиды древней

Златое сбрил себе руно,

Крез завладел чужой деревней,

Марс откуп взял, - мне все равно:

Я не завидлив на богатство

И царских сумм на святотатство.

Это, оказывается, значит следующее. Колхида - Крым, Язон - Потемкин, показавший, как говорит Державин, «министерскую расторопность» в приобретении для России этого края и не забывший о своем обогащении. Чужой деревней завладевший Крез, как звали знаменитого в древности богача, - это жадный отец фаворита Зубова, отнявший себе поместье у его законного владельца. Винными откупами занимались генерал-аншеф граф Салтыков и князь Долгорукий. Их разумел Державин под именем Марса - бога войны. Строка «царских сумм на святотатство» имеет в виду Потемкина, тратившего десятки миллионов рублей государственных средств без всяких отчетов.

В конце стихотворения «На умеренность» Державин делает такое предупреждение:

Смотри и всяк, хотя б чрез шашни

Фортуны стал кто впереди,

Не сплошь спускай златых змей с башни,

И, глядя в небо, не пади;

Держися лучше середины

И ближнему добро твори;

На завтра крепостей с судьбины

Бессильны сами взять цари.

Эти строки относятся к молодому фавориту императрицы Екатерины II Платону Зубову, который «по любовным шашням сделался большим человеком». О том, что Зубов любил забавляться пусканием змеев с башен царскосельских дворцов, в Петербурге было известно, и потому намек легко открывался для современников.

Изложив в «Объяснениях» историю почти каждого своего стихотворения и расшифровав спрятанные в них иносказания, Державин считал, что сделал ясной для читателей свою литературную деятельность. Но его жизненный путь, служебные труды, которым он придавал столь важное значение, также требовали пояснений. И в 1812 году Державин диктует племяннице Е. Н. Львовой «Записки» - подробный рассказ о прожитой жизни и службе.

В годы «жизни Званской» Державина увлекает драматургия. Собственные стихи последних лет не нравились ему, возможности лирической поэзии стали казаться ограниченными. Огромное содержание жизни не укладывалось в небольшой объем лирического стихотворения и требовало иного выхода.

Этот выход поэт видел в драматургии, и для него она явилась своеобразным шагом на пути к реализму. Державин стихийно стремился к нему, выходил далеко за рамки классицистической эстетики, но внутри своей поэтической системы не мог сделать больше того, чем сделал. Убедившись в этом, он отдает свои силы драме. Опыты Державина были далеки от совершенства, по складу своего ума, мировоззрения и таланта он не мог написать второго «Недоросля», но в целом они знаменуют крупный этап творчества поэта.

Державина тянуло от листа бумаги к живой человеческой речи, от лирического героя ко многим действующим лицам с разнообразными характерами, к театральному представлению, в котором различные роды искусства - поэзия, музыка, живопись, - соединившись по воле поэта, могли бы разом оказать могучее воздействие на зрителя, просветить и наставить его.

Державин пришел к своей драматургии в итоге длинного творческого пути, познав победы и поражения, блестяще овладев литературным мастерством, совершенно уверившись в силе поэтического слова. Тем важнее казалось ему обратить это слово на наиболее важные предметы, с помощью его раскрыть переломные исторические события, заставив современников извлечь поучительные уроки из прошлого России.

Особенно высоко Державин ставил и ценил оперу.

Опера, «мне кажется, - говорит он, - перечень, или сокращение всего зримого мира, - скажу более: она есть живое царство поэзии; образчик (идеал) или тень того удовольствия, которое ни оку не видится, ни уху не слышится, ни на сердце не восходит, по крайней мере простолюдину… Волшебный очаровательный мир, в котором взор объемлется блеском, слух гармониею, ум непонятностию и всю сию чудесность видишь искусством сотворенну, а притом в уменьшительном виде, и человек познает тут все свое величие и владычество над вселенной».

Державин написал восемь опер - «Добрыня», «Дурочка умнее умных», «Рудокопы», «Грозный или Покорение Казани», «Эсфирь», «Батмендий», «Счастливый горбун» (две последние не окончены) и «Женская дружба» (текст не сохранился). Кроме того, он перевел с итальянского текст опер Метастазио «Тит» и «Фемистокл».

Оперы Державина не были положены на музыку и не ставились на сцене, но он продолжал упорно работать над ними, как бы чувствуя, что находится на верной дороге. И действительно, сразу вслед за опытами Державина на сцену выходили, завоевывая внимание зрителя, оперы и трагедии, в которых развивались творческие принципы, характерные для драматургии Державина, но осуществленные более успешно, например Крыловым в опере «Илья-богатырь».

Державин стремился пополнить национальный репертуар русского театра и в своих пьесах касался героических страниц русской истории и народных сказаний. В театральном представлении «Добрыня», созданном в 1804 году, Державин опирается на тексты былин. Он изображает борьбу Киевского государства с татарами, героем которой делает богатыря Добрыню Никитича. Текст пьесы насыщен народными песнями. В 1806 году, когда Россия уже воевала с Наполеоном, Державин написал представление «Пожарский или Освобождение Москвы», проникнутое чувством горячего патриотизма. Такой же характер имели трагедии Державина «Евпраксия» и «Темный» (1808), сюжеты которых были взяты из русской истории.

В своих драматических произведениях Державин старался добиться исторической правды. «Чту, однако, истину во всяком случае священною, - писал он. - Мне кажется, она убедительнее может действовать на чувства читателей и зрителей. И потому напоминать историю, а особливо отечественную, думаю, не бесполезно. Выводить из ее мрака на зрелище порок и добродетель, - первый для возбуждения ужаса и отвращения от него, а вторую для подражания ей и сострадания о ее злополучиях, - главная, кажется, обязанность драматических писателей». Однако вместе с тем, чтобы придать пьесе занимательность, Державин считал возможным прибегать и к вымыслу, но такому, который не противоречил бы исторической верности.

Комическая народная опера Державина «Дурочка умнее умных» воскрешает один из эпизодов восстания Пугачева; в ней отразились и личные впечатления Державина, полученные в годы крестьянской войны. По сюжету оперы разбойничий атаман Железняк и есаул Черняй нападают на дом дворянина Старокопейкина. Обитатели его прячутся, и только дочь хозяина Лукерья проявляет решительность и сметку. Ей удается обмануть и обезвредить атамана, которого затем воевода отпускает на поруки. Любопытно - ив этом сказалось отрицательное отношение Державина к провинциальной администрации, чьи нравы он так хорошо знал, - что настоящими грабителями выглядят в пьесе воевода Хапкин и подьячий Проныркин, от которых обывателям спасенья нет. Опера написана живо, характеры действующих лиц верно схвачены, каждый говорит свойственным ему языком.

Державин очень дорожил своими драматическими произведениями. Все, что было им написано раньше, казалось ему теперь мелким и несерьезным по сравнению с трагедиями и операми, и он упорно держался этого заблуждения. Когда Державину хвалили его стихи, он говаривал;

Ну да, это недурно, есть огонь, да ведь все пустяки; все это так, около себя, и важного значения для потомства не имеет: все это скоро забудут; но мои трагедии, но мои антологические пьесы будут оценены и будут жить.

И, наверное, огорчился бы, узнав, что потомки будут помнить стихи Державина - «Фелицу», «Вельможу», «Властителям и судиям», «Приглашение к обеду», а к пьесам его станут обращаться только историки литературы, и то лишь в очень редких случаях.

Но, несмотря на свое увлечение драматургией, Державин, выйдя на покой, не бросает пера лирического поэта. Он создает десятки стихотворений, нередко весьма крупных по объему, в которых запечатлена поэтическая летопись эпохи. Державина особенно волнуют военные события. Он внимательно следит за успехами русских сил в борьбе с Наполеоном.

Среди стихов Державина последней поры его творчества особое и очень видное место занимает уже названное выше большое стихотворение «Евгению. Жизнь Званская». Это дружеское послание, образец нового жанра, характерного для сентиментальной и романтической поэзии - произведений такого типа Державин раньше не писал. И вместе с тем оно наполнено множеством точных жизненных наблюдений, верных реалистических деталей и убедительно показывает стихийную тягу Державина к реализму.

Поэт описывает во всех подробностях один день своей «жизни Званской», длинный и медленный день, со множеством дел, и важных и неважных.

Стекл заревом горит мой храмовидный дом,

На гору желтый всход меж роз осиявая,

Где встречу водометшумит лучей дождем,

Звучит музыка духовая.

Рано встают в этом доме, и несложны занятия самого хозяина:

Иль, накормя моих пшеницей голубей,

Смотрю над чашей вод, как вьют под небом круги;

На разноперых птиц, поющих средь сетей,

На кроющих, как снегом, луги…

На кровле ж зазвенит как ласточка, - и пар

Повеет с дома мне манжурской иль левантской,

Иду за круглый стол: и тут-то растабар

О снах, молве градской, крестьянской…

После чая хозяйка принимает дары сельской природы, добытые трудами крестьян, гостям показываются крестьянские рукоделья - «разные полотна, сукна, ткани, узоры, образцы салфеток, скатертей», потом слушается доклад врача маленькой званской больницы. Хозяин между тем удаляется для своих литературных трудов:

Оттуда прихожу в святилище я Муз,

И с Флакком, Пиндаром, богов восседши в пире,

К царям, друзьям моим иль к небу возношусь,

Иль славлю сельску жизнь на лире;

Иль в зеркало времен, качая головой,

На страсти, на дела зрю древних, новых веков,

Не видя ничего, кроме любви одной

К себе, - и драки человеков.

Не скупясь на краски и не боясь сделать быт предметом поэзии, Державин описывает обеденный стол:

Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут;

Идет за трапезу гостей хозяйка с хором.

Я озреваю стол, - и вижу разных блюд

Цветник, поставленный узором:

Багряна ветчина, зелены щи с желтком,

Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,

Что смоль, янтарь-икра, и с голубым пером

Там щука пестрая - прекрасны!

Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус,

Но не обилием иль чуждых стран приправой:

А что опрятно все и представляет Русь;

Припас домашний, свежий, здравой.

После обеда - игры, прогулки, катанье на лодках, посещение деревенской кузницы, где куется оружие для ратников, и просто любование природой, с тонким искусством показанной Державиным:

Иль смотрим, как бежит под черной тучей тень

По копнам, по снопам, коврам желто-зеленым,

И сходит солнышко на нижнюю ступень.

К холмам и рощам синетемным.

Иль, утомясь, идем скирдов, дубов под сень;

На бреге Волхова разводим огнь дымистый;

Глядим, как на воду ложится красный день,

И пьем под небом чай душистый.

Вот и вечер, окончились дневные хлопоты и забавы, шум в доме затихает, Державин остается один со своими мыслями:

Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?

Мимолетящи суть все времени мечтанья:

Проходят годы, дни, рев морь и бурей шум,

И всех зефиров повеванья.

«Званка» - усадьба Державина.

Титульный лист первой части сочинений Державина, изданной в 1808 году.

Скорбь о «минувшем красном дне», о славе былых побед, овладевает поэтом.

Разрушится сей дом, засохнет бор и сад,

Не воспомянется нигде и имя Званки, -

меланхолично замечает Державин и выражает лишь надежду на то, что имя его не забудется благодаря напоминаниям историков литературы. Грустен ход размышлений старого поэта.

Строку Державина

Чего в мой дремлющий тогда не входит ум? -

взял Пушкин в качестве эпиграфа к своему стихотворению «Осень», взял, разумеется, не случайно, а думая о Державине и сопоставляя с ним свою жизнь. Но Пушкина волнуют иные мысли. Он полон творческих сил, с каждой осенью «расцветает вновь», он не замирает в покое, а стремится вперед -

И паруса надулись, ветра полны;

Громада двинулась и рассекает волны.

Пушкин с изумительной точностью и остротой характеризует каждое время года, особенно любовно описывая осень. Бытовые детали, столь подробно изображенные Державиным в «Жизни Званской», его не занимают:

Чредой слетает сон, чредой находит голод, -

вот что говорит Пушкин о «привычках бытия» в этом стихотворении. Но зато, если Державин, упоминая о своем литературном труде, уделил ему мимолетное внимание:

Письмоводитель мой тут должен на моих

Бумагах мараных, пастух как на овечках,

Репейник вычищать… -

то у Пушкина творческий процесс становится главной темой стихотворения. Нельзя не думать, что Пушкин не отталкивался от этих строк Державина, когда писал о своей работе.

Какой тут «письмоводитель», какой репейник!

Душа стесняется лирическим волненьем,

Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,

Излиться, наконец, свободным проявленьем…

И мысли в голове волнуются в отваге,

И рифмы легкие навстречу им бегут,

И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,

Минута - и стихи свободно потекут.

Это различие двух поэтов, различие между гением и талантом, между непрерывным творческим горением и обычным сочинением стихотворных строк, было ясным для Пушкина, и оно сформировалось во вдохновенных строфах «Осени». Эпиграф из Державина и воспоминание о «Жизни Званской» помогли Пушкину приподнять завесу над тайнами своего творческого процесса.

Зимы Державины проводили в Петербурге. Дом их на Фонтанке был перестроен и расширен, сад разросся, кругом звенели молодые голоса: Державин воспитывал племянниц и племянников - дочерей Н. А. Львова, сыновей В. В. Капниста, в семье подолгу живали дети его друзей и родственников, гостили приезжавшие в столицу знакомые.

В 1806 году в доме Державина бывал Степан Петрович Жихарев, автор известных «Записок современника», тогда восемнадцатилетний юноша. Он оставил в своем дневнике запись о визитах к Державину.

Жихарев приехал в Петербург из Москвы, где учился в университете, и поступил на службу в Иностранную коллегию. Державин был его любимым поэтом. Юноша и сам тянулся к литературе, сочинил трагедию «Артабан». С этой трагедией под мышкой он и отправился к Державину на набережную Фонтанки, волнуясь необычайно.

Ничего-с, пожалуйте: енерал в кабинете один.

Так проводи же, голубчик!

Ничего-с, извольте идти сами-с, прямо по лестнице, а там и дверь в кабинет, первая налево.

Жихарев пошел робея: ноги подгибались, руки тряслись. Стеклянная дверь, завешанная зеленой тафтой, оказалась затворенной. Жихарев остановился, не решаясь открыть ее. Неизвестно, сколько времени простоял бы он так, если бы не явилась неожиданная помощь. Прелестная молодая девушка, пробегавшая мимо, заметив смущенного незнакомца, остановилась и спросила:

Вы, верно, к дядюшке?

И, отворив дверь в кабинет, промолвила:

Войдите.

Старик, лет шестидесяти пяти, бледный и угрюмый, как показалось Жихареву, в беличьем тулупе, покрытом синей шелковой материей, и белом колпаке, сидел в кресле за письменным столом, стоявшим посредине комнаты. Из-за пазухи тулупа торчала головка белой собачки, до такой степени погруженной в дремоту, что она не заметила прихода гостя.

Жихарев кашлянул. Державин поднял голову от книги, поправил колпак и, зевнув, как будто спросонья, сказал:

Извините, я так зачитался, что и не заметил вас. Что вам угодно?

Жихарев, путаясь, объяснил, что по приезде в Петербург первой обязанностью своей поставил быть у Державина с данью того уважения к его имени, в котором воспитан с детства; что, будучи коротко знаком с его дедом, Державин, конечно, не откажет и внуку в своей благосклонности, что…

Так вы внук Степана Даниловича? - спросил Державин. - Как я рад! А зачем сюда приехали? Если определяться в службу, так я могу попросить за вас.

Жихарев опять повторил, что ищет только благосклонности Державина, а в прочем надобности не имеет и в службу уже определился. Державин подробно расспросил юношу, где он учился, как занимался и, наконец, как будто спохватившись, сказал:

Да что же вы стоите? Садитесь. А какая это книга у вас?

Трагедия моего сочинения «Артабан», которую желал бы я Державину посвятить, если бы она того стоила.

Вот как! Так вы пишете стихи? Хорошо. Прочитайте-ка что-нибудь.

Жихарева не нужно было долго просить об этом. Он слыл отличным чтецом. Раскрыв свою рукопись, он прочел казавшуюся ему особенно удавшейся сцену: царедворец Артабан, скитающийся в пустыне, поверяет стихиям свою скорбь и негодование, изливает жажду мести врагам.

Державин слушал внимательно.

Прекрасно, - сказал он. - Оставьте, пожалуйста, трагедию вашу у меня: я с удовольствием ее прочту и скажу вам свое мнение.

Обрадованный похвалой, Жихарев обрел дар красноречия и пустился рассказывать литературные новости, привезенные из Москвы, читал на память стихи Державина - словом, сделался смел чрезвычайно, хозяину понравился и получил приглашение бывать у него без церемоний.

Через день Жихарев обедал у Державина. Приехав к назначенному сроку, он застал всех домашних в большой гостиной в нижнем этаже. Державин в том же синем тулупе, но в парике, задумчиво расхаживал по комнатам, поглаживая голову собачки, сидевшей у него за пазухой. Он представил Жихарева Дарье Алексеевне и племянницам.

Читал я, братец, твою трагедию, - сказал Державин. - Признаюсь, оторваться от нее не мог: ну, право, прекрасно! Все так громко, высоко, стихи такие плавные, звучные.

Жихарев не ожидал столь приятного отзыва, но не растерялся и сказал, что достоинствами трагедии обязан чтению, что, едва выучившись лепетать, он уже знал наизусть оды Державина «Бог», «Вельможа», «Мой истукан», «На смерть князя Мещерского», «К Фелице», что эти стихи служили ему лучшим руководством в нравственности, нежели все школьные наставления.

Державин выслушал это с видимым удовольствием. Молодой Жихарев был ловким человеком и умел понравиться. Трагедия его, написанная по образцам классицистических трагедий, могла в самом деле показаться Державину стоящей внимания. Он всегда был благожелателен к авторам, был рад хвалить, драматургия в это время очень занимала Державина, а восторженное отношение к нему Жихарева, вероятно, расположило в его пользу старого поэта. По правде говоря, трагедия «Артабан» не имела и сотой доли достоинств, приписанных ей Державиным.

Дарья Алексеевна ласково угощала гостя. Державин за столом был неразговорчив, зато его племянницы, дочери Н. А. Львова, говорили беспрестанно, причем мило и умно. После обеда Державин сел в кресло за дверью гостиной и тотчас же задремал, по своей всегдашней привычке.

Что это за собачка, - спросил Жихарев, - которая торчит у дядюшки из-за пазухи, только жмурит глаза да глотает хлебные катышки из руки дядюшки?

Это воспоминание доброго дела, - ответила Вера Львова. - Одна старушка, которой дядюшка выплачивает пособие, умолила его взять эту собачку, всегда к нему ласкавшуюся. С тех пор собачка не оставляет дядюшку ни на минуту, и если она у него не за пазухой или не вместе с ним на диване, то лает, визжит и мечется по дому.

Жихарев умилился до слез и припомнил стихи Державина, которого считал неистощимым и неисчерпаемым поэтом:

Почувствовать добра приятство

Такое есть души богатство,

Какого Крез не собирал!

Он рассматривал портрет Державина в шубе и шапке, писанный художником Тончи, и восхитился его замыслом и сходством с оригиналом.

Подремав в своем кресле, Державин вновь присоединился к обществу.

«Это не человек, а воплощение доброты, - думал Жихарев. - Ходит себе в своем тулупе с Бибишкой за пазухой, насупившись и отвесив губу, думая и мечтая, и, по-видимому, не занимаясь ничем, что вокруг его происходит. Но чуть только коснется до его слуха какая несправедливость и оказанное кому притеснение, или, напротив, какой-нибудь подвиг человеколюбия и доброе дело - тотчас колпак набекрень, оживится, глаза засверкают, и поэт превращается в оратора, поборника правды».

В доме Державина Жихарев познакомился с Александром Семеновичем Шишковым, автором «Рассуждения о старом и новом слоге российского языка», изданного в 1802 году. Шишков был горячим защитником старославянского языка и резко выступал против литературного слога Карамзина, его сторонников и подражателей, против сближения русского литературного языка с нормами французской речи и заимствования иностранных слов. В своем стремлении к церковнокнижной языковой культуре Шишков доходил до крайностей, требуя, например, вместо «биллиард» говорить «шаропех», а вместо «галоши» - «мокроступы», но в его осуждении многих фразеологических новшеств были и верные мысли.

Державин дружил с Шишковым, однако его нападок на Карамзина не одобрял и находил их пристрастными. Как успел заметить Жихарев, в литературном круге Державина только он сам восхищался Карамзиным и стоял за него горой; все прочие были противниками «нового слога» Карамзина.

В начале 1807 года, во время одной из встреч, Шишков долго толковал о пользе для русской словесности собраний, где литераторы могли бы читать свои произведения, и уговаривал Державина принять участие в открытии таких литературных чтений. Державин с большой охотой согласился.

Вскоре состоялось первое собрание в доме Шишкова, Крылов прочел свою басню «Смерть и Дровосек», Жихарев читал «Гимн кротости» Державина, выступило несколько молодых авторов. Затем собрались у Державина. Следующий литературный вечер устроил сенатор И. С. Захаров, и тут Жихарев услышал, как Державин оценил только что закончившееся чтение и ученые споры.

Так себе, переливают из пустого в порожнее, - сказал он негромко своему собеседнику.

Собрания, начавшиеся в 1807 году, продолжались и в последующие годы. На них бывали и старые писатели, и литературная молодежь, велись разговоры на общественно-политические темы, обсуждались военные известия. Несмотря на различия во вкусах и возрастах, общей чертой для большинства участников собраний были любовь к национальной литературе и патриотизм. Тут объединялись Державин и Крылов, Шишков и Гнедич, впоследствии близкий к декабристам писатель, переводчик «Илиады» Гомера.

Из этих собраний выросла ив 1811 году была торжественно открыта литературная организация «Беседа любителей русского слова». Непринужденный дружеский тон первых встреч сменился официальными церемониями, вся деятельность «Беседы» приняла реакционный характер. Членами общества стали консервативные литераторы, видные сановники, генералы и духовные лица. На собрания было принято являться в мундирах и при орденах. Общество принялось издавать журнал «Чтения в Беседе любителей русского слова» и пользовалось покровительством Александра I.

Объединение «славянофилов», «шишковистов», как часто называли членов «Беседы» по фамилии одного из главных руководителей ее, А. С. Шишкова, вызвало к жизни новые литературные содружества, противостоявшие «Беседе». Противники «Беседы» и «старого слога» группировались в «Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств». Позднее, в 1815 году возникло дружеское «Общество арзамасских безвестных литераторов», или «Арзамас». В нем участвовали В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков, П. А. Вяземский, В. Л. Пушкин, М. Ф. Орлов, братья А. И. и Н. И. Тургеневы. Самым молодым членом «Арзамаса» был юноша Пушкин.

Борьба «Арзамаса» с «Беседой» составляет одну из важных и характерных страниц истории русской литературы первой четверти XIX века, но Державин уже не принимал в ней участия. Он был членом «Беседы», председателем одного из ее отделов - «разрядов», в зале его дома иногда устраивались собрания «беседников», однако Державин оставался только зрителем разгоревшихся литературных битв между сторонниками «старого» и «нового» слова, тем более что он ценил Карамзина, Жуковского, молодого Пушкина и далеко не во всем был согласен с Шишковым.

Возраст давал себя знать:

Но, солнце! мой вечерний луч!

Уже за холмы синих туч

Спускаешься ты в темны бездны,

Твой тускнет блеск любезный

Среди лиловых мглистых зарь,

И мой уж гаснет жар;

Холодна старость - дух, у лиры - глас

отъемлет…

Так писал Державин в 1812 году, и среди поэтической молодежи он искал того, кому мог бы передать слабеющими руками свою «ветхую лиру»

За несколько лет до полной своей отставки, в 1797 году, Державин приобрел имение «Званка», красиво расположенное на берегу Волхова в ста сорока верстах к юго-востоку от Петербурга. Имение было небольшим, сильно запушенным, и Дарья Алексеевна немало похлопотала, чтоб привести его в порядок. Державин стал проводить в «Званке» каждое лето, наслаждаясь отдыхом и покоем.

Блажен, кто менее зависит от людей,
Свободен от долгов и от хлопот приказных,
Не ищет при дворе ни злата ни честей,
И чужд сует разнообразных!..
Возможно ли сравнять что с вольностью златой,
С уединением и тишиной на Званке?
Довольство, здравие, согласие с женой,
Покой мне нужен - дней в останке.

Так писал поэт в стихотворении «Евгению. Жизнь Званская», размашистой кистью рисуя картину своих деревенских досугов. Стихи эти, сочиненные в 1807 году, посвящались новому знакомцу Державина - ученому монаху и литератору Евгению, в ту пору старорусскому и новгородскому епископу, позднее митрополиту. До пострижения он носил фамилию Болховитинов, но в истории русской литературы более известен по своему монашескому имени. Евгений работал над «Словарем российских духовных и светских писателей» - сборником биографий русских литературных деятелей, второй книгой такого рода после «Опыта исторического словаря о российских писателях», изданного Н.И. Новиковым в 1772 году.

Не имея материалов для статьи о Державине, Евгений обратился к нему с просьбой сообщить о себе необходимые сведения, и поэт составил для него автобиографию. Она была напечатана в журнале «Друг просвещения» в 1806 году и вошла затем в «Словарь» Евгения. Державин навешал Евгения, жившего близ Новгорода в Хутынском монастыре, тот, в свою очередь, приезжал в Званку, и при этих встречах время бежало незаметно в литературных беседах. Державин знакомил Евгения со своими пьесами - он увлекся драматургией, читал ему теоретический труд «Рассуждение о лирической поэзии» и внимательно выслушивал дельные советы Евгения. В их числе был и совет Державину составить примечания к своим сочинениям.

проливают свет на многие неясные места в произведениях Державина. Например, ода «Ко второму соседу» начинается строфой:

Не кость резная Колмогор,
Не мрамор Тивды и Рифея,
Не невски зеркала, фарфор,
Не шелк Баки, ни глазумея
Благоуханные пары
Вельможей делают известность...

Не заключит меня гробница,
Средь звезд не превращусь я в прах.

Пускай Язон с Колхиды древней
Златое сбрил себе руно,
Крез завладел чужой деревней,
Марс откуп взял, - мне все равно:
Я не завидлив на богатство
И царских сумм на святотатство.

В конце стихотворения «На умеренность» Державин делает такое предупреждение:

Смотри и всяк, хотя б чрез шашни
Фортуны стал кто впереди,
Не сплошь спускай златых змей с башни,
И. глядя в небо, не пади;
Держися лучше середины
И ближнему добро твори;
На завтра крепостей с судьбины
Бессильны сами взять цари.

Изложив в «Объяснениях» историю почти каждого своего стихотворения и расшифровав спрятанные в них иносказания, Державин считал, что сделал ясной для читателей свою литературную деятельность. Но его жизненный путь, служебные труды, которым он придавал столь важное значение, также требовали пояснений. И в 1812 году Державин диктует племяннице Е.Н. Львовой «Записки» - подробный рассказ о прожитой жизни и службе.

Особенно высоко Державин ставил и ценил оперу.

Опера, «мне кажется, - говорит он, - перечень, или сокращение всего зримого мира, - скажу более: она есть живое царство поэзии; образчик (идеал) или тень того удовольствия, которое ни оку не видится, ни уху не слышится, ни на сердце не восходит, по крайней мере простолюдину... Волшебный очаровательный мир, в котором взор объемлется блеском, слух гармониею, ум непонятностию и всю сию чудесность видишь искусством сотворенну, а притом в уменьшительном виде, и человек познает тут все свое величие и владычество над вселенной».

Державин стремился пополнить национальный репертуар русского театра и в своих пьесах касался героических страниц русской истории и народных сказаний. В театральном представлении «Добрыня», созданном в 1804 году, Державин опирается на тексты былин. Он изображает борьбу Киевского государства с татарами, героем которой делает богатыря Добры-ню Никитича. Текст пьесы насыщен народными песнями. В 1806 году, когда Россия уже воевала с Наполеоном, Державин написал представление «Пожарский или Освобождение Москвы», проникнутое чувством горячего патриотизма. Такой же характер имели трагедии Державина «Евпраксия» и «Темный» (1808), сюжеты которых были взяты из русской истории.

Комическая народная опера Державина «Дурочка умнее умных» воскрешает один из эпизодов восстания Пугачева; в ней отразились и личные впечатления Державина, полученные в годы крестьянской войны. По сюжету оперы разбойничий атаман Железняк и есаул Черняй нападают на дом дворянина Старокопейкина. Обитатели его прячутся, и только дочь хозяина Лукерья проявляет решительность и сметку. Ей удается обмануть и обезвредить атамана, которого затем воевода отпускает на поруки. Любопытно - и в этом сказалось отрицательное отношение Державина к провинциальной администрации, чьи нравы он так хорошо знал, - что настоящими грабителями выглядят в пьесе воевода Хапкин и подьячий Проныркин, от которых обывателям спасенья нет. Опера написана живо, характеры действующих лиц верно схвачены, каждый говорит свойственным ему языком.

Стекл заревом горит мой храмовидный дом,
На гору желтый всход меж роз осиявая,
Где встречу водомет шумит лучей дождем,
Звучит музыка-духовая.

Рано встают в этом доме, и несложны занятия самого хозяина:

Иль, накормя моих пшеницей голубей,
Смотрю над чашей вод, как вьют под небом круги;
На разноперых птиц, поющих средь сетей,
На кроющих, как снегом, луги...
На кровле ж зазвенит как ласточка, - и пар
Повеет с дома мне манжурской иль левантской ,
Иду за круглый стол: и тут-то растабар.
О снах, молве градской, крестьянской...

Оттуда прихожу в святилище я Муз,
И с Флакком, Пиндаром , богов восседши в пире,
К царям, друзьям моим иль к небу возношусь,
Иль славлю сельску жизнь на лире;
Иль в зеркало времен, качая головой,
На страсти, на дела зрю древних, новых веков,
Не видя ничего, кроме любви одной
К себе, - и драки человеков.

Не скупясь на краски и не боясь сделать быт предметом поэзии, Державин описывает обеденный стол:

Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут;
Идет за трапезу гостей хозяйка с хором.
Я озреваю стол, - и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором:
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь-икра, и с голубым пером
Там щука пестрая - прекрасны!
Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус,
Но не обилием иль чуждых стран приправой:
А что опрятно все и представляет Русь;
Припас домашний, свежий, здравой.

Иль смотрим, как бежит под черной тучей тень
По копнам, по снопам, коврам желтозеленым,
И сходит солнышко на нижнюю ступень.
К холмам и рощам синетемным
Иль, утомясь, идем скирдов, дубов под сень;
На бреге Волхова разводим огнь дымистый;
Глядим, как на воду ложится красный день,
И пьем под небом чай душистый.

Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
Мимолетящи суть все времени мечтанья:
Проходят годы, дни, рев морь и бурей шум,
И всех зефиров повеванья

Скорбь о «минувшем красном дне», о славе былых побед, овладевает поэтом.

Разрушится сей дом, засохнет бор и сад,
Не воспомянется нигде и имя Званки, -

меланхолично замечает Державин и выражает лишь надежду на то, что имя его не забудется благодаря напоминаниям историков литературы. Грустен ход размышлений старого поэта. Строку Державина

Чего в мой дремлющий тогда не входит ум? -

И паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.

Чредой слетает сон, чредой находит голод, -

Письмоводитель мой тут должен на моих
Бумагах мараных, пастух как на Овечках,
Репейник вычищать... -

Какой тут «письмоводитель», какой репейник!

Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться, наконец, свободным проявленьем...
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута - и стихи свободно потекут.

Зимы Державины проводили в Петербурге. Дом их на Фонтанке был перестроен и расширен, сад разросся, кругом звенели молодые голоса: Державин воспитывал племянниц и племянников - дочерей Н.А. Львова, сыновей В.В. Капниста, в семье подолгу живали дети его друзей и родственников, гостили приезжавшие в столицу знакомые.

В 1806 году в доме Державина, бывал Степан Петрович Жихарев, автор известных «Записок современника», тогда восемнадцатилетний юноша. Он оставил в своем дневнике запись о визитах к Державину.

Ничего-с, пожалуйте; енерал в кабинете один.

Так проводи же, голубчик!

Ничего-с, извольте идти сами-с, прямо по лестнице» а там и дверь в кабинет, первая налево.

Вы, верно, к дядюшке?

И, отворив дверь в кабинет, промолвила:

Войдите.

Старик, лет шестидесяти пяти, бледный и угрюмый, как показалось Жихареву, в беличьем тулупе, покрытом синей шелковой материей, и белом Колпаке, сидел в кресле за письменным столом, стоявшим посредине комнаты. Из-за пазухи тулупа торчала головка белой собачки, до такой степени погруженной в дремоту, что она не заметила прихода гостя.

Жихарев кашлянул. Державин поднял голову от книги, поправил колпак и, зевнув, как будто спросонья, сказал:

Извините, я так зачитался, что и не заметил вас. Что вам угодно?

Да что же вы стоите? Садитесь. А какая это книга у вас?

Трагедия моего сочинения «Артабан», которую желал бы я Державину посвятить, если бы она того стоила.

Вот как! Так вы пишете стихи? Хорошо. Прочитайте-ка что-нибудь.

Державин слушал внимательно.

Дарья Алексеевна ласково угощала гостя. Державин за столом был неразговорчив, зато его племянницы, дочери Н.А. Львова, говорили беспрестанно, причем мило и умно. После обеда- Державин сел в кресло за дверью гостиной и тотчас же задремал, по своей всегдашней привычке.

Жихарев умилился до слез и припомнил стихи Державина, которого считал неистощимым и неисчерпаемым поэтом:

Почувствовать добра приятство
Такое есть души богатство,
Какого Крез не собирал!

Подремав в своем кресле, Державин вновь присоединился к обществу.

«Это не человек, а воплощение доброты, - думал Жихарев. - Ходит себе в своем тулупе с Бибишкой за пазухой, насупившись и отвесив губы, думая и мечтая, и, по-видимому, не занимаясь ничем, что вокруг его происходит. Но чуть только коснется до его слуха какая несправедливость и оказанное кому притеснение^ или, напротив, какой-нибудь подвиг человеколюбия и доброе дело - тотчас колпак набекрень, оживится, глаза засверкают, и поэт превращается в оратора, поборника правды».

Державин дружил с Шишковым, однако его нападок на Карамзина не Одобрял и находил их пристрастными. Как успел заметить Жихарев, в литературном круге Державина только он сам восхищался Карамзиным и стоял за него горой; все прочие были противниками «нового слога» Карамзина.

Вскоре состоялось первое собрание в доме Шишкова. Крылов прочел свою басню «Смерть и Дровосек», Жихарев читал «Гимн кротости» Державина, выступило несколько молодых авторов. Затем собрались у Державина. Следующий литературный вечер устроил сенатор И.С. Захаров, и тут Жихарев услышал, как Державин оценил только что закончившееся чтение и ученые споры.

Так себе, переливают из пустого в порожнее, - сказал он негромко своему собеседнику.

Из этих собраний выросла и в 1811 году была торжественно открыта литературная организация «Беседа любителей русского слова», Непринужденный дружеский тон первых встреч сменился официальными церемониями, вся деятельность «Беседы» приняла реакционный характер. Членами общества стали консервативные. литераторы, видные сановники, генералы и духовные лица. На собрания было принято являться в мундирах и при орденах. Общество принялось издавать журнал «Чтения в Беседе любителей русского слова» и пользовалось покровительством Александра I.

Объединение «славянофилов», «шишковистов», как часто называли членов «Беседы» по фамилии одного из главных руководителей ее, А.С. Шишкова, вызвало к жизни новые литературные содружества, противостоявшие «Беседе». Противники «Беседы» и «старого слога» группировались в «Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств». Позднее, в 1815 году возникло дружеское «Общество арзамасских безвестных литераторов», или «Арзамас». В нем участвовали В.А. Жуковский, К.Н. Батюшков, П.А. Вяземский, В.Л. Пушкин, М.Ф. Орлов, братья А.И. и Н.И. Тургеневы. Самым молодым членом «Арзамаса» был юноша Пушкин.